Человеческая память! Величайший дар Божий! Как, каким образом она смогла вместить в голове четырёхлетнего ребёнка и сохранить до сегодняшних дней столько воспоминаний о том трудном, голодном и опасном военном времени? Эти главы моих воспоминаний — о нескольких наиболее врезавшихся в детскую память событий, произошедших в страшные годы фашистской оккупации в нашей станицы Батуринской.
Вели себя по-хозяйски
С появлением немцев в нашей хате (а их расквартировали по станичным подворьям) мы все были очень напуганы. Чужие люди, говорящие на непонятном для нас языке, одетые в непривычные одежды, с оружием в руках, они вели себя нагло, по-хозяйски.
Матушка моя, родненькая! Как же тебе пришлось трудно! Ежеминутно переживать за нас, своих малых деток — это настоящее испытание. Не щадя себя, ты, как могла, оберегала нас. Одно дело обезопасить, а другое — накормить, напоить. Ведь эти пришельцы с первых же минут появления дулами автоматов ковыряли и переворачивали всё, что находилось в хате. На земляной пол летели мука, крупа, картошка. Мы с мамой потом долго ещё, опустившись на колени, собирали всё это по горсточкам, по крупицам, по штучкам.
Нас — маму, меня, мою сестру и старшего брата сразу определили в маленькую тёмную комнатку, типа кладовки. Земляной пол мы устлали сеном, предназначенным на корм корове. Маме удалось принести в эту комнатку пару простыней, одеял и подушек. Больше ей ничего не позволили взять из нашей хаты.
Мы должны были сидеть тихо, как мышки. И только по нужде мама выводила нас на несколько минут. Не помню, как питались, и ели ли вообще, потому что постоянно хотелось кушать. В те моменты, когда оккупанты покидали хату и уходили куда-то, мы выползали из своей конуры и глазели в окно во двор, где фашисты суетились, громко разговаривали, смеялись.
Однажды я видел, как немцы вытаскивали свинью из нашего свинарника. Двое тащили за верёвку, привязанную к передней ноге, а третий, упираясь двумя руками в круп, толкал её. Бедная свинья упиралась, брыкалась, визжала. Затем визг превратился в хрип — и всё стихло…
Помню, как в палисаднике под окном фрицы отлавливали наших курочек. Иногда они, забавы ради, заставляли меня, четырёхлетнего мальчишку, ловить кур. И толпа зевак шумно реагировала на мои промахи и успехи в поимке птиц. Однажды это действо чуть было не закончилось трагедией для меня и тебя, моя милая мама. Конечно же, ты помнишь это. Такое не забывается. Никогда. Никогда.
Мария
«Нет! Нет!» — с надрывом закричала Мария, падая на хрупкое тельце своего Шурика. А тот, ухватив за лапы матёрого петуха, старался удержать его, прижимая к земле. Выстрелы? Конечно, он слышал их, хотя они и тонули в общем шуме-улюлюканьи толпы фрицев, собравшихся у палисадника поглазеть, как четырёхлетний мальчишка будет ловить птицу для их застолья.
Такое действо проходило не однажды, собирая квартировавших в их хате немцев, подтрунивавших на непонятном языке над удачами и промахами малыша. И он порядком поднаторел в этом деле. Потому как пришлось ему выловить уже более полусотни домашних кур, которых сожрали эти гады, не оставив ни косточки для Марии и трёх её маленьких детей. А вот с последним петухом Шурику пришлось повозиться немало.
Офицер, командовавший потехой, никому не разрешал оказывать помощь малышу. Таково было условие «игры». Даже Мария, каждый раз, стоя у стены хаты, наблюдавшая за сынишкой, под угрозой офицерского пистолета не могла помочь ему. И всякий раз её сердце трепетало от переживаний за мальчика. И не напрасно. Иногда у офицера сдавали нервы и он кричал что-то, угрожающе размахивая пистолетом.
Вот и теперь Мария поняла, почувствовала, что офицер на пределе. Как только он поднял руку с пистолетом, Мария резко оттолкнулась от стены хаты, намереваясь укрыть собою Шурика. Уже падая, она услышала два хлопка. «Стреляет гад!» — мелькнуло в ее голове. Едва успев приземлиться, она схватила кусок кирпича, оказавшийся под рукой, и запустила в стрелявшего офицера. Толпа ахнула. Мать осторожно перевернула мальчишку на спину. Лицо и руки сына были в крови. Марию охватила несказанная горестная тяжесть. Она, завалившись набок, потеряла сознание…
Шурик открыл глазёнки и, увидев рядом лежащую с закрытыми глазами мать, еле слышно прошептал: «Мама, я поймал его!». Но мать глаз не открывала. Шурик в страхе закричал: «Мама! Мамочка!». Мария услышала голос сына, доносившийся будто из глубокого подземелья. Она открыла глаза. Шурик сидел рядом, рыдая и ласково поглаживая лицо матери своими окровавленными ладонями и бесконечно повторял: «Мамочка, мамуля, не умирай!». Мария приподнялась, прижала к себе сыночка и увидела на земле вздрагивающее тело петуха с напрочь перебитой шеей, из которой всё ещё фонтаном била кровь.
Мария почувствовала облегчение: «Господи, неужели это птичья кровь на моём мальчике?!». Она подхватила сынишку на руки и, пробираясь сквозь притихшую толпу зевак, быстро унесла в хату. Положив его на лавку у окна, зачерпнула воду из стоявшего рядом ведра, намочила полотенце и стала осторожно вытирать лицо и руки Шурика. Закончив эту процедуру, она сняла с мальчишки рубашонку, измазанную кровью и грязью. Не обнаружив открытых ран, а лишь ссадины на худеньких руках сына, Мария зарыдала от радости и стала неистово целовать лицо, руки, тельце малыша, бесконечно приговаривая: «Слава тебе, Господи! Слава тебе, Господи!».
Шурик же окончательно обмяк и тихонько повторял: «Я х-х-хочу спать… Я х-х-хочу спать… Х-хочу…». «Почему он заикается?» — задала себе вопрос Мария. И тут же сообразила: это от сильного испуга. Она завернула его в тёплое одеяльце, дала несколько глотков воды и перенесла на лежанку русской печи. И только теперь в полной мере осознала, что её Шурик был всего в нескольких сантиметрах от своей смерти. О парадокс! Она не кляла стрелявшего врага, а благодарила за меткую стрельбу, направленную в петуха. Руки Марии и её тело тряслись, дыхание прерывалось от ужаса пережитого…
А уже через несколько дней, когда фашистов погнали из станицы, Мария случайно обнаружила на пустыре за своим огородом, среди нескольких трупов немцев, бездыханное тело того самого, стрелявшего в петуха, офицера. Она узнала его по ещё не зажившей ране на лбу от её кирпича. Наверное, только Богу известно, почему этот фашист не пристрелил её за столь отчаянный поступок. Осенив себя крестным знамением и что-то прошептав, Мария резко развернулась и быстрыми шагами пошла домой, откуда доносился голос Шурика: «М-м-мама!.. М-м-мама!».
Курильщики
Как-то квартировавшие в нашей хате немцы во время застолья вывели нас из кладовки и поставили всех в рядок возле варочной печки. Каждому сунули в рот по зажжённой сигарете и потребовали, чтобы мы курили. Они сидели за обеденным столом, уплетая выложенные на стол продукты, громко смеялись, показывая на нас пальцами. И, как теперь догадываюсь — фотографировали. А тогда я не на шутку испугался, когда немец направил на нас фотоаппарат. Я принял это за какое-то оружие, которое сейчас выстрелит, и конечно заорал, уцепившись за мамин подол. Она, прикрыв меня полой юбки, прижала к себе…
Угощение
Мы все снова стоим у печки и жадными глазами наблюдаем за трапезой группы фрицев. Мне так захотелось есть, что я навзрыд заплакал. Тогда один, вероятно главный, поманил меня пальцем. Я испугался и снова уцепился за подол мамы. Она, нежно погладив меня по голове, легонько подтолкнула к столу. Робко подошёл. Немец, взяв меня за руку, подвёл к столу. Тогда вместо стульев были самодельные табуретки да лавочки. Фриц поставил на лавку открытый котелок, полный повидла. Жестом из двух пальцев показал, как я должен есть это блюдо. Конечно, я с жадностью, поддевая двумя пальцами, начал уплетать его. Враги, поглядывая на меня, хохотали.
Постепенно я насытился и перестал есть. Но «главный», обнаружив, что я остановился, постучал кулаком по столу и что-то прокричал, показывая свои два пальца. Я, испугавшись, снова стал поддевать повидло и, улучив момент, когда гитлеровцы не смотрели на меня, опускал руку вниз, и там оставлял его на ножке лавочки. Вытру — и тут же сую пальцы в рот, делая вид, что ем.
Не помню, как долго это продолжалось и чем закончилось. Но когда немцы вышли из хаты, мама, всё это время внимательно наблюдавшая за мной, наклонила лавочку и собрала с ножки оставленное мной повидло на блюдечко. Получилась небольшая горка, которую тут же съели мой брат Павел и сестра Зина. А мама только облизала свои пальцы…
Воспоминания прислал Александр Михайлович Маляревский