Все чаще думаю, что самые трагические потери, которые мы несем сейчас под напором цивилизации, это утрата национального образа жизни. Русичи накопили тысячелетний опыт по выживанию, обустройству семьи и дома, укреплению здоровья.
Однако сегодня другие правила воспитания детей, а о Домострое знаем только заповедь «да убоится жена мужа своего», да и ту понимаем неправильно. А кто ныне помнит про уникальную русскую кухню с её расстегаями, сбитнями, толокном и черными тюрями? Наши деды ставили бани на берегу рек, чтобы зимой из парной нырять в прорубь, а мы умудряемся простудиться, доставая пиво из холодильника. Нет, не произнесу громовой хулы на ванну в каждой квартире, но тихим благодарным словом помяну баню, и всё, что было некогда связано с ней в круге жизни российского человека.
Нет, совсем не случайно, селясь на новом месте, русский человек сначала строил баню, а уж потом принимался за дом. Истопит новопоселенец свежесрубленную баньку, кликнет «на парок» соседа-старожила, а там после вкусного пара да чарочки и беседа наладится, души распахнутся. В бане жена рожала ему детей, в этой бане обмоют его похолодевшее тело. Баня – культурный код нации, бесценная энциклопедия её жизненного уклада и сбережения здоровья. Но всё реже и реже встречаю я её, родимую, на дачных участках или в конце крестьянского подворья. Мы все в сауны наладились ходить или горячим душем обходимся.
Мой дед, бывший кулак, смирившись с потерей двух рысаков и маслобойни, до самой своей смерти не мог простить большевикам общественных бань. «Эта зараза у нас в селе аккурат после закрытия церкви Колькой Сопливым (впоследствии легендарный председатель губкома) в нашей деревне завелась, — говорил он. — Общая баня — это как к бабе гуртом ходить».
Дед Егор Иваныч — последний из парильщиков-виртуозов, баню творил истово и сосредоточенно, как молитву. Перво-наперво железной рукой наводил порядок в парной, кого матом, кого взглядом выставлял за дверь. Начисто выметал веничные остатки с пола и поливал его холодной водой. Так создавался необходимый температурный перепад между полом и потолком парной, и скопившийся сырой пар шел вниз. В это время он безжалостно распахивал дверь, и этот тяжелый туман вместе с банными запахами пота и мокрых веников уплывал из парной.
Затем дед начинал по полковшика бросать кипяток на раскаленную до малиновых всполохов каменку. Бешеные взрывы пара вышибали из парной остатки запахов и сырого воздуха. После этого он закрывал дверь парной и начинал колдовать. Метание ковшей горячей воды на раскаленные камни сменялось сеансами принудительной вентиляции. Два мужика помоложе, взяв простынь за углы, как парусом гнали сухой пар от потолка к полу. А в это время на самом верху, в немыслимой температуре, сидел мой старикан и ждал, когда у него начнет щипать уши: верный знак, что «подошел градус».
После того как мужиков, потерявших от жара сознание, утаскивали отливать холодной водой, дед закрывался в парной, и банное волхование продолжалось. На полке и половицах стали проступать сухие пятна — знак, что в парной стало суше. Он вооружался тряпкой и насухо вытирал пол, а то и стены, и все чаще хищно заглядывал в каменку, где в банной темноте лазорево светились чугунные болванки, сломанные лемеха и наковальня из разоренной деревенской кузни.
И вот по одному ему ведомому признаку Егор Иваныч понимал — пора! Перекрестившись, он осторожно зачерпывал ковшом из приготовленного загодя таза граммов 100 кипятка и, помедлив, — вот оно, пушкинское, «и бездны мрачной на краю» — со всей решительностью швырял воду в доменный зев каменки. Страшный взрыв потрясал баню, и было слышно, как в сладком предвкушении пляшут перед закрытой дверью голые мужики с вениками наперевес. А дед все метал и метал ковши с незабытой сноровкой и точностью артиллериста, принявшего в свое время под польским городом Познань из рук Чуйкова орден.
— Тут главное, — учил меня дед, — суметь взять от каменки всё, вычерпать весь жар до донышка. Она, каменка-то, может и сама не знает, на что способна, а ты её, сердечную, кипятком повесели… (теперь я понимаю, за что старого чёрта до смерти любили бабы).
Для ядрености сухого пара дед бросал воду не на камни, а на раскаленную стенку за ними. Пар, проходя над почти расплавившимися от жара камнями, накалялся еще больше и выходил на банный свет полный обжигающей ярости. Взрывы всё учащались, а дед всё уменьшал порции кипятка, и каменка работала неутомимо и споро, как скорострельная пушка под Познанью. Последние несколько бросков разведенным пивом — и в парной начинало благоухать, будто пироги вынули из печи.
За дверью зашедшиеся в истоме мужики начинают в нетерпенье выть и слышно:
— Старик, мать твою, у нас терпелка ведь не из железа стругана…
— Вроде бы, пора, — задумчиво говорит дед. — Ну, Господи, благослови… Из последних сил дед ногой вышибал дверь, и штурмующий вал голых тел сшибал его на пороге…
— Прими, Егор Иваныч, батюшка ты наш, — подносили ему на блюдечке полный стакан водки благодарные мужики.
— Нешто в бане водку пьют? — отмахивал он протянутую руку. — Это ведь как в церкви…
А. Рекеда